C 3 по 9 ноября сего года в Государственной бибилиотеке, «Доме Москвы» и Славянском университете г. Еревана с успехом прошли презентации романа-притчи нашей соотечественницы, московского журналиста, прозаика и поэта Карины Мусаелян-Аручеан. Публикация ее книги «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной», вышедшей под серией «Русский роман XXI века», вызвала широкий резонанс не только в России, но и среди русскоязычных читателей всего постсоветского паространства. Оригинальные фабула и конструкция, богатое содержание книги, предваряемые блестящим предисловием Л. Аннинского, не могли не вызвать глубокого интереса читающей публики к этому, без преувеличения, литературно-философскому эссе. Интереснейшие дискуссии развернулись во время встреч автора с армянской общественностью, которые лишь еще более подогрели интерес читателей нашей Республики к произведению К. Аручеан. В этом контексте, предлагаем Вашему вниманию рецензию армянского журналиста Андраника Степаняна.
Удивительное послевкусие остается после прочтения романа-притчи «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной». Автор Карина Мусаэлян-Арутчеан бъет по логике, восприятию, подсознанию, беспрерывно меняя и порывая ритм повествования, где экзотерическое описание собственной жизни постоянно сменяется эзотерией библейских сказаний, заочных баталий откровений мудрецов и собственных парадоксальных силлогизмов. Эта оригинальная в романистике диалектика экзотеричности и эзотеричности может быть вдруг дополнена в тексте инфантной детской считалочкой, которая лишь дополнительно подчеркиет глубину фабулы произведения.
Словом, впечатление от книги незабываемо и волнительно, но настоящая аннотация не преследует своей целью дать развернутые характеристики сюжета и оценки содержания романа по двум причинам.
Во-первых, крайне сложно, да и, пожалуй, невозможно, заниматься аннотированием романа-притчи после совершенных по форме характеристик великолепного Л. Аннинского, которые презентованы им в Предисловии к книге. Вспомним. «Такой попытки всё собрать, всё объять и всё объяснить ещё не было в современной русской прозе. Попытки соединить перемешивающиеся части бытия в умопостигаемом целом». Максимы Аннинского можно лишь принять, а все попытки дополнить или развить его мысли покажутся плоской тавтологией.
Во-вторых, истинная сущность произведения проявляется не столько в хронологии и описании конкретных событий, сколько в причудливом перетекании и симбиозе чувственно-конкретного и непостижимого. Именно этот фактор дает ощущение абсолютной целостности и, словами Л. Аннинского, «Пансофийности» романа. При этом, творческая конструкция облекается слогом удивительного мастерства, а сюжетная канва и особенности построения притчи столь органично вплетены в печатное слово, что невольно стирается субъектно-объектная грань между тобой и книгой. Поражает не только сила литературного воздействия этой книги, но и искусное владение автора-армянки великим и могучим русским языком.
В связи с вышесказанным, на мою долю я оставил лишь скромную попытку раскрыть сделанный одним широким мазком емкий тезис Л. Аннинского о Пансофийности книги Карины Арутчеан. Не могу точно сказать, какую из интерпретаций этой категории русского философа В. Соловьева подразумевал Лев Александрович. Но, думаю, что за искомое он брал глобальное понимание греческого термина «София»- мудрости. Тем более, сама Карина Аручеан в неопубликованном в книге предисловии автора отмечала: «…Мне хотелось найти и показать какие-то УНИВЕРСАЛЬНЫЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ мироздания, найти и показать вещи, общие для очень разных людей разных эпох, разных стран… чтобы каждый, читая книгу, немного поднялся над бытом и осознал-почувствовал Бытие, увидел в себе частицу Великого Замысла».
Непреодолимая тяга автора в философском, категориальном осмыслении происходящего раскрыта почти в каждой странице книги. При этом Аручеан буквально в двух трех страницках может выступить то последовательным экзистенциалистом, то правоверным сторонником телеологической традиции, сопроводив далее этот философский пассаж классической теологией и завершив рассуждение выводом в духе позднего Маркса. Самое поразительное, что этот философский коктейль воспринимается в органической связке и детерминированности. Эдакая своеобразная феноменология духа, отраженная в одноименном трактате Гегеля: «поскольку это бытие я полагаю как нечто другое по отношению ко мне… и в то же время тождественное со мной, постольку я есть знание и обладаю абсолютной достоверностью моего бытия». Достаточно вспомнить начало первой главы, где со всепоглощающим и блестящим экзистенционализмом К. Аручеан описывает процесс своего рождения, выстроив вокруг него религиозно-телеологическую сатирическую виньетку в форме диалога Бога и Сатаны.
Поиск философской истины мучает автора в течение всей книги. Подобно герою в произведении А. Камю «Миф о Сизифе», она чувствует себя человеком абсурда. Вспомним, что говорил Камю: «Человек абсурда» – тот, кто решается извлечь все необходимые выводы из абсурдности самих вещей… Но что такое абсурд как действительное состояние, как исходная данность? Не что иное, как отношение человека в мире».
Отдавая, по всей видимости, явное предпочтение традиции религиозного экзистенциализма К. Ясперса и Н. Бердяева, она и концу произведения невольно подходит к выводу А. Камю о том, что «существуют две формы экзистенциализма: одна… впадает в божественность через критику разума, другая… заканчивается также обожествлением, но обожествлением истории, рассматриваемой как единственный абсолют. Не верят в Бога, но верят в историю. Со своей стороны, я хорошо понимаю интерес к религиозному решению, и я особенно остро чувствую важность истории. Но я не верю ни в то, ни в другое, в абсолютном смысле. Я спрашиваю себя, и это мне надоело бы, что меня заставляют непременно выбирать между святым Августином и Гегелем. Мне кажется, надо найти сносную истину между ними».
Истину и решение проблемы свободы Карина Арутчеан находит, по всей видимости, через выбор собственной ответственности по концепту Жан-Поля Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм». Человек полностью отвечает за себя и за свои поступки. «Человек — это будущее человека». Вот, пожалуй, главный вывод, к которому подтолкнул меня этот роман-притча. Пожелаем же нашему таланливому автору новых успехов на ниве многотрудной литературной деятельности.
Андраник Степанян
Источник: Информационно-аналитическое агентство News.am
«Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной»: отзывы о романе-притче Карины Мусаелян-Аручеан
C 3 по 9 ноября сего года в Государственной бибилиотеке, «Доме Москвы» и Славянском университете г. Еревана с успехом прошли презентации романа-притчи нашей соотечественницы, московского журналиста, прозаика и поэта Карины Мусаелян-Аручеан. Публикация ее книги «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной», вышедшей под серией «Русский роман XXI века», вызвала широкий резонанс не только в России, но и среди русскоязычных читателей всего постсоветского паространства. Оригинальные фабула и конструкция, богатое содержание книги, предваряемые блестящим предисловием Л. Аннинского, не могли не вызвать глубокого интереса читающей публики к этому, без преувеличения, литературно-философскому эссе. Интереснейшие дискуссии развернулись во время встреч автора с армянской общественностью, которые лишь еще более подогрели интерес читателей нашей Республики к произведению К. Аручеан. В этом контексте, предлагаем Вашему вниманию рецензию армянского журналиста Андраника Степаняна.
Удивительное послевкусие остается после прочтения романа-притчи «Полководец Соня, или В поисках Земли Обетованной». Автор Карина Мусаэлян-Арутчеан бъет по логике, восприятию, подсознанию, беспрерывно меняя и порывая ритм повествования, где экзотерическое описание собственной жизни постоянно сменяется эзотерией библейских сказаний, заочных баталий откровений мудрецов и собственных парадоксальных силлогизмов. Эта оригинальная в романистике диалектика экзотеричности и эзотеричности может быть вдруг дополнена в тексте инфантной детской считалочкой, которая лишь дополнительно подчеркиет глубину фабулы произведения.
Словом, впечатление от книги незабываемо и волнительно, но настоящая аннотация не преследует своей целью дать развернутые характеристики сюжета и оценки содержания романа по двум причинам.
Во-первых, крайне сложно, да и, пожалуй, невозможно, заниматься аннотированием романа-притчи после совершенных по форме характеристик великолепного Л. Аннинского, которые презентованы им в Предисловии к книге. Вспомним. «Такой попытки всё собрать, всё объять и всё объяснить ещё не было в современной русской прозе. Попытки соединить перемешивающиеся части бытия в умопостигаемом целом». Максимы Аннинского можно лишь принять, а все попытки дополнить или развить его мысли покажутся плоской тавтологией.
Во-вторых, истинная сущность произведения проявляется не столько в хронологии и описании конкретных событий, сколько в причудливом перетекании и симбиозе чувственно-конкретного и непостижимого. Именно этот фактор дает ощущение абсолютной целостности и, словами Л. Аннинского, «Пансофийности» романа. При этом, творческая конструкция облекается слогом удивительного мастерства, а сюжетная канва и особенности построения притчи столь органично вплетены в печатное слово, что невольно стирается субъектно-объектная грань между тобой и книгой. Поражает не только сила литературного воздействия этой книги, но и искусное владение автора-армянки великим и могучим русским языком.
В связи с вышесказанным, на мою долю я оставил лишь скромную попытку раскрыть сделанный одним широким мазком емкий тезис Л. Аннинского о Пансофийности книги Карины Арутчеан. Не могу точно сказать, какую из интерпретаций этой категории русского философа В. Соловьева подразумевал Лев Александрович. Но, думаю, что за искомое он брал глобальное понимание греческого термина «София»- мудрости. Тем более, сама Карина Аручеан в неопубликованном в книге предисловии автора отмечала: «…Мне хотелось найти и показать какие-то УНИВЕРСАЛЬНЫЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ мироздания, найти и показать вещи, общие для очень разных людей разных эпох, разных стран… чтобы каждый, читая книгу, немного поднялся над бытом и осознал-почувствовал Бытие, увидел в себе частицу Великого Замысла».
Непреодолимая тяга автора в философском, категориальном осмыслении происходящего раскрыта почти в каждой странице книги. При этом Аручеан буквально в двух трех страницках может выступить то последовательным экзистенциалистом, то правоверным сторонником телеологической традиции, сопроводив далее этот философский пассаж классической теологией и завершив рассуждение выводом в духе позднего Маркса. Самое поразительное, что этот философский коктейль воспринимается в органической связке и детерминированности. Эдакая своеобразная феноменология духа, отраженная в одноименном трактате Гегеля: «поскольку это бытие я полагаю как нечто другое по отношению ко мне… и в то же время тождественное со мной, постольку я есть знание и обладаю абсолютной достоверностью моего бытия». Достаточно вспомнить начало первой главы, где со всепоглощающим и блестящим экзистенционализмом К. Аручеан описывает процесс своего рождения, выстроив вокруг него религиозно-телеологическую сатирическую виньетку в форме диалога Бога и Сатаны.
Поиск философской истины мучает автора в течение всей книги. Подобно герою в произведении А. Камю «Миф о Сизифе», она чувствует себя человеком абсурда. Вспомним, что говорил Камю: «Человек абсурда» – тот, кто решается извлечь все необходимые выводы из абсурдности самих вещей… Но что такое абсурд как действительное состояние, как исходная данность? Не что иное, как отношение человека в мире».
Отдавая, по всей видимости, явное предпочтение традиции религиозного экзистенциализма К. Ясперса и Н. Бердяева, она и концу произведения невольно подходит к выводу А. Камю о том, что «существуют две формы экзистенциализма: одна… впадает в божественность через критику разума, другая… заканчивается также обожествлением, но обожествлением истории, рассматриваемой как единственный абсолют. Не верят в Бога, но верят в историю. Со своей стороны, я хорошо понимаю интерес к религиозному решению, и я особенно остро чувствую важность истории. Но я не верю ни в то, ни в другое, в абсолютном смысле. Я спрашиваю себя, и это мне надоело бы, что меня заставляют непременно выбирать между святым Августином и Гегелем. Мне кажется, надо найти сносную истину между ними».
Истину и решение проблемы свободы Карина Арутчеан находит, по всей видимости, через выбор собственной ответственности по концепту Жан-Поля Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм». Человек полностью отвечает за себя и за свои поступки. «Человек — это будущее человека». Вот, пожалуй, главный вывод, к которому подтолкнул меня этот роман-притча. Пожелаем же нашему таланливому автору новых успехов на ниве многотрудной литературной деятельности.
Андраник Степанян
Источник: Информационно-аналитическое агентство News.am
Отдавая, по всей видимости, явное предпочтение традиции религиозного экзистенциализма К. Ясперса и Н. Бердяева, она и концу произведения невольно подходит к выводу А. Камю о том, что «существуют две формы экзистенциализма: одна… впадает в божественность через критику разума, другая… заканчивается также обожествлением, но обожествлением истории, рассматриваемой как единственный абсолют. Не верят в Бога, но верят в историю. Со своей стороны, я хорошо понимаю интерес к религиозному решению, и я особенно остро чувствую важность истории. Но я не верю ни в то, ни в другое, в абсолютном смысле. Я спрашиваю себя, и это мне надоело бы, что меня заставляют непременно выбирать между святым Августином и Гегелем. Мне кажется, надо найти сносную истину между ними».
Истину и решение проблемы свободы Карина Арутчеан находит, по всей видимости, через выбор собственной ответственности по концепту Жан-Поля Сартра «Экзистенциализм — это гуманизм». Человек полностью отвечает за себя и за свои поступки. «Человек — это будущее человека». Вот, пожалуй, главный вывод, к которому подтолкнул меня этот роман-притча. Пожелаем же нашему таланливому автору новых успехов на ниве многотрудной литературной деятельности.
Андраник Степанян
Новости Армении - NEWS.am">